Ностальгия
Тупиковая деревенька, затерянная среди полей и лесов Ярославской глухомани, носила странное название Тупайцево. Выжила она благодаря единственной своей достопримечательности – прекрасно сохранившейся, дворянской усадьбе, приспособленной под начальную школу, для неполного десятка окрестных малышей. С высоким крыльцом, окнами в резных ставнях, светелкой, конюшней, липовой аллеей, яблоневым садом и цветущими акациями, она идеально иллюстрировала романы и повести русских классиков.
Соседствовали с усадьбой лишь шесть домов дворовой челяди, один из которых и купили мои родители по случаю, в семидесятых годах. Родители приобрели его не особо разглядывая, влюбившись с первого взгляда, и он отплатил им взаимностью! На чердаке и в подвале, среди столетней давности хлама, обнаружился клад: жернова и прялки, старые монеты, коллекция разномастных цветных бутылок, и небольшой склад икон.
Сколько себя помню, у калитки, в заросшем травой, палисаднике благоухали кусты сирени, ветер шумел в кронах старых деревьев, и между березой и дубом болтался видавший виды гамак!
Зимой Дом пустовал, принимая наше семейство на время летних каникул. За вековую жизнь, некогда могучий, сруб просел, бревна посерели и растрескались, но холодными ночами продолжали держать тепло, а в жаркие дни, сохраняли прохладу.
В день приезда, мы избавляли Дом от одиночества, пыли, сырости, и протопленный березовыми дровами, он оживал, а печка, наполняя его пряным духом деревенского жилища, сентиментально плакала, пуская по изразцам слезу.. Не открывая глаз я прислушалась к утру – из кухни доносилось шкворчанье оладьев с припеком- кислыми ломтиками недозревших яблок, бормотал Маяк, и билась в окошко запутавшаяся в занавеске муха.
Обычно бабушка будила меня спозаранку – поглаживая во весь рост с макушки до пяток приговаривала “потягушечки-порастушечки”.
Но, это было утро пятницы, сулившее море удовольствий и послаблений в строгом распорядке дня. Во – первых, вместо занятий уроками – ненавистной математикой и русским, меня отправляли в соседнюю деревню, за молоком. А, во – вторых и главных, вечером на выходные, приезжала мама!
Не расчесываясь, босиком в длинной ночной сорочке я шла на запах оладьев. О, эти бабушкины сорочки, сшитые из невесомого батиста и расшитые гладью или крестом. Точно такие, но короче, она шила для меня под школьную форму и тщательно следила, чтобы я втихаря не поменяла ее шедевр на модную, “стеклянную” комбинацию. И знать не желала, что в раздевалке, перед физкультурой, одноклассницы умирали со смеху, полагая, что спросонья, я пришла в ночнушке!
Увидев лохматую голову в проеме двери бабушка выдавала хорошо знакомую фразу : “что ты бродишь как дикая Бара, после бурно проведенной ночи?”. Кто такая эта Бара и что такое бурно проведенная ночь в восьмилетнем возрасте я конечно не знала, но беспрекословно шла одеваться. Что же касалось лохматости, то самой справиться с длинной вьющейся гривой мне не удавалось. Это была бабушкина территория, обязательный ритуал, и пока она плела мне косы, я читала вслух, из заданного на лето списка.
Итак! После завтрака, меня отправляли за молоком.
По дороге, возле изгороди, я инспектировала оранжевые цветки календулы, в просторечии “ноготки”. Почему-то в детстве, процесс стрижки ногтей вызывал во мне ужас и, каждый раз бабушка устраивала из нехитрого детского маникюра спектакль: обрезанные ноготки высаживались мной в клумбу, чтобы на следующий год цветы выросли вновь! Полюбовавшись плодами собственного садоводчества, я шла дальше, здороваться с родником!
Я обожала наш родник, вместе с его лягушками и кузнечиками, с едва уловимым ароматом ночных фиалок, с незабудками и стрекозами, трепещущими в осоке. Студеный, прозрачный, он журчал, в тени орешника, неподалеку от тропинки, упирающейся в речку Молокшу.
Перейти речку вброд не составляло труда, но оказавшись в воде, я теряла счет времени, разглядывала пескарей, крутившихся возле ног, жирных пиявок и головастиков. И в конце концов, присоединялась к деревенским мальчишкам, в поисках шитиков – простейшей наживки для ловли пескарей! Иногда, мальчишки засовывали ладошки под коряги или кусты, чтобы тут же , вопя и ругаясь, вытащить их с добычей, – прицепившимися за пальцы раками.
Здесь же была и другая переправа- “лавы”, перекинутые с берега на берег пара бревен. Но, по лавам я возвращалась обратно с ценным грузом, не позволяющим надолго задерживаться на солнце, с трехлитровым бидоном молока!
В хозяйстве молочницы помимо коров, коз и свиней водились индюки и гуси, последних я боялась до онемения, а точнее, боялась того, что разгневанный птиц может вцепиться в мою голую лодыжку. Затаив дыхание, неслась я через двор в темные сени, где под лавкой барахталась писклявая радость – хозяйская кошка регулярно приносила котят, и каждый раз гадала, какого же цвета уродятся мохнатые комочки.
После обеда, освобожденная от уроков, я шла к проселочной дороге, встречать маму! По обочинам зрела земляника, в небе высматривал добычу ястреб. Коротая время, я плела из сладкого клевера венки и рисовала босыми ногами узоры, в горячей дорожной пыли. Чем ниже садилось солнце, тем отчетливее проявлялись запахи: скошенной травы, цветущей липы, коровьих лепешек. Пыль остывала, поднимался туман и роса увлажняла луга. На фермах начиналась вечерняя дойка, гул электрических проводов оглашал окрестности унылой песней, и наконец, из-за горизонта появлялось крошечное облачко. Вздымая клубы пыли, я неслась навстречу маме и вожделенному лакомству – термосу с растаявшим, несмотря на все ухищрения, мороженым.
К ужину ставили самовар, и бабушка, по случаю маминого приезда, позволяла мне взять, бесконечно дорогую ее сердцу, фаянсовую чашку – темно зеленую, с белыми горохами и золотой каемкой, с незаметной трещинкой у самого дна.
… Семья собиралась возле круглого стола. Пыхтел растопленный еловыми шишками самовар, чай отдавал дымом, мятой и смородиной.
Длинный день подходил к концу, и словно не было его, шкворчала сковородка, и плевались маслом вываленные в муке пескари, и засыпая у мамы на коленках, я слышала такое родное: “ах, ты моя рыба, рыба-прилипала… “
